Олександра Калиновська

Народилася 14 листопада 1991 року. Навчалася у Дніпропетровському національному університеті ім. Олеся Гончара (факультет української та іноземної філології і мистецтвознавства).
Пишу поезію, прозу, кіносценарії, драматичні твори російською та українською мовами.
Перша публікація – альманах "Крила" (2001).
Прагну стати дитячим/підлітковим письменником, перекладачем і сценаристом.

Повесть о первой семье

Только в детстве мы встретили старых друзей,
И новых старых не будет.

А. Макаревич.

***

Взрослым о детях, которые жили всерьез

Роман. Руслан. Андрей. Михаил. Александра.

Так нас звали.

Я расскажу вам нашу историю.

Я расскажу ее словами взрослого человека. Я хорошо помню то, что мы делали, но вспоминаю с трудом, как именно мы это делали, что говорили при этом и что думали. Простите мою забывчивость.

Детский сад стоял в сумрачной лощинке, густо засаженной тополями, ивами, туями и шиповником. Всюду, где не было асфальта, из земли лезла зелень. В тонкой высокой траве то и дело попадались головки физалиса – весной зеленые, морковные летом, и хрупкие, пыльно-бурые к началу осени.

Выше по склону находилась школа, ниже и западнее – еще один детский сад. О нижнем постоянно твердили, что он «в аварийном состоянии» и что там собираются бомжи и пьяницы. Не знаю, насколько это было правдой. Если мама приходила до заката, мы спускались гулять туда и не слишком-то опасались (уж мама – так точно). Но каштановые аллеи были пустынными, и только один раз за все время я видела, чтобы в окнах горел свет.

По дну балки змеился ручей, который местные жители вполне справедливо звали речкой-вонючкой. По его берегам громоздились груды мусора. За ручьем тянулись гаражи, а между ними был проход к станции с хорошим названием: Встречная.

Мимо этой станции мне случалось проезжать довольно-таки часто, и я всегда с любопытством поглядывала на поросший деревьями холм.

И вот наконец-то наступил день, когда мне пришлось прийти туда пешком.

Мы переехали мост, вывалились из троллейбуса и нырнули под ветки тополей. После монотонного гудения мотора пенье птиц показалось мне оглушительным.

Дорога шла под уклон. Магазин, дом, еще один дом – девятиэтажка с двумя подъездами, школа и верхний сад, конечная цель нашего пути. На воротах висел здоровенный замок, но калитка сбоку была распахнута. Мы пересекли небольшой пятачок, залитый солнцем и – первый за утро подъем! – принялись карабкаться на второй этаж по крашеной скользкой лестнице, пока не уперлись в дверь с нарисованной на ней здоровенной гроздью калины.

- Твоя группа, «Калинка», – зачем-то пояснила мне мама.

Было рано, и народу в группе оказалось немного. Мама представила меня воспитательнице, не забыв упомянуть разбойничьи наклонности моего характера, а после обняла на прощание.

- Ну, не скучай... – и ободряюще улыбнулась, – Калинка.

Калинкой меня в ту пору звали часто. Более-менее связно выговорить собственное имя в полном варианте было для меня мукой, зато фамилию – легче легкого. Так и прижилось.

Мамины слова меня успокоили. Я ведь и в самом деле – Калинка, а значит, могу чувствовать себя здесь как дома.

Я отошла к столу у окна. Столешницу покрывал белый с серыми разводами пластик – такой же, как у нас на кухне. Это успокоило меня еще больше. Прислонившись лбом к прохладному столу, я сосредоточенно размышляла, чем бы мне заняться, как вдруг ко мне подошли двое мальчишек – местные старожилы, отходившие в группу целых три дня, – и принялись стращать меня бабаем.

О том, как на самом деле выглядит бабай, дети обычно не имеют ни малейшего понятия, а потому боятся его хуже, чем огня. В общем, со стороны мамы было очень мило предупредить по дороге свою впечатлительную дочку, что бабаек не существует, ведьмы и лешие бывают только в сказках, да и черная ванна с красной рукой – просто выдумки. В противном случае я бы от страха забилась под этот самый стол и просидела бы там часа два, не меньше. А так я всего лишь пренебрежительно заявила, что «вы, мальчики, врете, как барон Мюнхавузен». Мальчишки продолжили настаивать. Тяжело засопев, я встала и приготовилась к драке.

Мальчишки переглянулись с уважением и потащили меня к двум коробкам, из-под телевизоров или чего-то в этом роде. Вытащив оттуда несколько ядовито-красных пластиковых мечей советского производства, они протянули один мне, приглашая присоединиться к игре.

Позже я выяснила, что светловолосого зовут Андреем, а чернявого – Мишенькой.

Близкое знакомство с Ромкой мы свели около месяца спустя, когда с деревьев вовсю облетали листья. В нашей группе уже было какое-то подобие дежурств (главная обязанность дежурных состояла в том, чтобы бегать на кухню и выяснять, что будет на завтрак, обед и полдник, периодически получая что-то вкусненькое сверх положенного). В тот день не было ни Мишеньки, ни Андрея, и воспитательница поставила на «дежурство» меня в паре с Ромкой.

День начался хорошо, а закончился тем, что мы попали под раздачу: на благо родины и любимой группы мы решили помыть чашки из-под какао.

Метод, придуманный нами, был прост: залить чашки водой, прополоскать и выплеснуть в раковину. Поняв, что дотащить их оптом не получится, даже если мы возьмем поднос вдвоем (в группе было тридцать человек, и у каждого – своя емкость для питья), мы принялись носить чашки «в розницу».

Удержать по паре чашек в руках было нелегко, и немало воды из них пролилось на пол, прежде чем воспитательница оценила наш трудовой порыв. К приходу родителей она все еще была злой, как укушенный носорог, а мы – довольными, как стадо слонов (и мокрыми, аки мыши).

Совместные неприятности сближают, и вскоре Ромка активно выдумывал различные способы найти приключения на наши головы – наравне с Мишенькой, Андреем и мной. Однако желание потрудиться на пользу общества не возникало у нас еще примерно год.

Мы очень сдружились за этот год. Катались на ивовых ветках и ползали по-пластунски в снегу. Лепили фигурки из солоноватого маслянистого хлеба и с удовольствием поедали их. В умывальной выдували мыльные пузыри из сложенных колечком пальцев – Ромка считался самым успешным из нас, его пузыри отрывались от руки и могли продержаться в воздухе секунду-две.

Мы часто смеялись. Когда, ухватившись за ветки, со свистом носились над канавой. Когда во время обеда страдали над тарелками с борщом. Когда вчетвером сидели на качелях-качалке. Мы отталкивались с такой силой, что в тех местах, где сиденья противоположной стороны соприкасались с землей, вскоре появлялись ямы.

Мы много разговаривали, нарушая все педагогические представления о тихом часе. Наши с Мишенькой кровати стояли головой к стене, а Ромка с Андреем лежали ногами к нам. Если они еще могли иногда вздремнуть, то нам с Михаилом разговоры помогали не помереть со скуки.

Казалось, о чем могли говорить дети в нашем возрасте? Как ни странно, тем для разговора находилось немало. О семье, о том, что мы делали вечером и что будем делать завтра. О том, что нравится или не нравится, что любим или не любим, и о том, что случалось с нами в жизни...

Был у нас (в смысле – у той части группы, которая не любила спать днем) еще один способ скоротать время: туго натянуть между пальцами длинную волосину и тренькать на ней, как на струне. Вообще-то полагалось брать тонкую резинку, но попадалась она редко.

А волосинки, естественно, не всегда выпадали сами, их приходилось выдергивать. Девчонки предпочитали делать это самостоятельно, обрывая на пару-тройку сантиметров ниже корня – чтобы не было больно. Волосинки пытались сохранять как можно дольше (не дергать же их каждый день!).

Мне в этой ситуации доставалось изрядно. У Мишеньки волос было ровно столько, чтобы взять двумя пальцами, а Ромку с Андреем вообще стригли под ноль. У меня же – длинные и жесткие косы (читай, сверхпрочные). И всякий раз, когда парни начинали делать мне недвусмысленные намеки, я строила свирепую рожу и рычала: «Больше одной не дам!».

Руслан появился в группе весной.

На этого мальчишку сразу обратили внимание все. Из-за очков, залепленных белым кружком. Посматривали на него с интересом и некоторым уважением, но этот кружок будто воздвигал невидимую стену между ним и прочими.

Познакомиться с ним поближе нам помог случай.

Шкафчики в раздевалке стояли секциями по пять. Высокие для нашего роста, да еще и на небольшой подставке – так, чтобы скамейки перед ними не мешали дверцам открываться. Шкафы крепились к стенке, но все «старожилы» знали, что стенка хронически отсыревает, и огромные болты держатся на честном слове.

Руслан же этого знать не мог. Торопясь одеться на прогулку, он сильно дернул дверцу – и секция обрушилась на тех, кто сидел перед ней. Нетрудно догадаться, кто оказался соседями незадачливого новичка?..

Не помню, сколько мы пролежали под шкафом. Наверное, ровно столько, сколько понадобилось троим женщинам, чтобы поднять его. Позже мы с Русланом и Андреем сидели на кушетке в медпункте, а воспитательница вместе с невредимыми Мишенькой и Ромкой собирали снег с перил (это было видно в окно). Мартовский колкий снег, пригоршни больших ледяных кристалликов. Этот снег прикладывали Руслану к ссадинам на лице, мне к разбитой губе, им обкладывали перебитую руку Андрея.

В медпункте было холодно (вечная сырость, да еще и отопление работало вполсилы). Захватить с собой куртки мы не догадались, а потому постарались теснее прижаться друг к другу. Вначале – только я и Андрей, но после и Руслан виновато приобнял его за плечо с другой стороны.

Просить прощения мы не любили. Попросить прощения мы могли только по требованию воспитательницы, что Руслан уже проделал неоднократно. Андрею от этого явно не полегчало, он продолжал смотреть на свои колени и ронять на них колючие слезы. Но, вскоре после того, как Андрей привалился к нам, мы ощутили, что его постепенно перестает трясти. Пару минут спустя Андрею сделали какой-то укол и повезли его в ближайшую больницу, а нам с Русланом разрешили вернуться наверх.

Совместные неприятности сближают. На площадке между этажами мы с Русланом остановились. Посмотрели на наши расцарапанные и залитые зеленкой физиономии – в небольшое окошко как раз заглянул яркий солнечный луч, так что увидели мы их во всей красе – и засмеялись неизвестно чему.

Когда стаял снег, мы ходили сажать зелень на южном склоне лощинки. Ловили клопов-«солдатиков», тучами ползавших по стволам деревьев. Снова катались на ивовых ветках, выхвалялись друг перед другом различными конструкциями корабликов и делали замысловатые завитушки из луковых перьев, когда те пробились из-под земли.

С окончательным наступлением тепла нам разрешили копаться в огромной груде песка. Сразу же встал вопрос: в чем можно носить песок и воду? Ведерки, совочки и прочее – этого в группе не водилось, а родители в то время не так уж охотно разрешали детям таскать игрушки с собой – чтобы не позавидовали, не украли и не потеряли.

Все сомнения разрешила великолепная помойка на северном склоне, единственном солнечном месте в детсаду. Как раз тогда это был участок нашей группы. Вылезая в дырку в проволочной сетке, мы набирали полные руки жестянок и пластиковых бутылок и использовали их вместо ведерок.

Вообще, в качестве игрушек мы могли использовать все, что угодно. Однажды на «чужой» территории наша группа нашла несколько обрывков металлических цепочек из цыганского золота и пяток неудавшихся фотографий, сделанных «Полароидом». Тем, кому досталось хоть что-то из этой кучи, страшно завидовали. Ну а бутылки, особенно не помятые, ценились куда выше засвеченных карточек. Добывать их приходилось часто, поскольку воспитательницы и дворники регулярно опустошали наши тайники.

Я не знаю, какой высоты был тот склон – склон холма, через который проходила огромная дренажная труба. Прямо над ней – поросший жухлой травой пятачок, где и располагалась свалка. Дальше уклон усиливался, а после срез холма становился почти отвесным.

Однажды я заметила несколько несплющенных бутылок на дальнем конце свалки. Собирая их, я переступила черту, за которой уклон становился критическим. Я почувствовала, что сползаю вниз.

Я не видела, что было у меня за спиной – отвесный склон или выступающая труба. Я видела выжженно-голубое небо, рваную металлическую сетку и жухлую желто-зеленую траву. Я слышала едкий скрип кузнечиков и чувствовала, что трава скользит под вытертыми подошвами.

Потом на фоне неба возникли две очень высокие фигуры.

Я так и не поняла, кто из четверки пришел мне на помощь – солнце стояло точно за их спинами. Я распласталась, как жабка, прижимаясь к земле всем телом. Подтянулась на пучках травы, по-прежнему не выпуская бутылки из рук. Дальше я не видела ничего. Меня рванули за запястья, то ли провели, то ли пронесли через дыру и усадили под кустами, росшими по ту сторону сетки.

Все это – без единого крика, без единого слова.

Я не видела ничего. Помню только руки – сильные, горячие настолько, что выжигали охватившие меня бессилие и страх, хотя и сами дрожали от страха. Это было похоже на то, как мы сидели в медпункте с Андреем.

Голову повело вниз и вперед, и двое мальчишек придвинулись ко мне, подпирая костлявыми плечами, третий обхватил сзади, не давая ткнуться носом в колени. Где-то над моей головой Руслан сказал: «Прикрой нас». После я ощутила, что лежу головой на коленях того, кто сидел справа от меня, он гладит меня по плечу и по голове, а я все еще прижимаю к груди бутылки. Единственная связная мысль, промелькнувшая в тот момент: нельзя, чтобы кто-нибудь узнал о нашей вылазке. Нельзя плакать, кричать. Нельзя задавать вопросы.

Где-то внизу резко свистнула электричка. Синева перед глазами истаяла, и я наконец-то смогла видеть.

Только через полмесяца, когда мы решились поговорить о случившемся, я узнала, что мальчишки на шаг не дошли до того места, где я начала падать. Они то ли не догадались, то ли просто не успели лечь ничком – тащили меня, сидя на корточках, рискуя наклониться ниже, чем нужно, и тоже полететь с обрыва.

Совместные неприятности объединяют. Это был уже не залитый водой пол, не разбитые снежком-ледяшкой носы, не совместный отдых под рухнувшим шкафом. Мы прекрасно понимали, что, если о сегодняшнем приключении узнают, плохо будет не только нам – в первую очередь попадет воспитательнице, а уж она-то в наших глупостях точно не виновата. Так мы в тот день ощущали, хотя, конечно, думали куда проще.

В дальнейшем все не так уж сильно изменилось. Мы гуляли, катались на качелях и ивовых ветках, разговаривали. Иногда я пересказывала прочитанные книги (другие не любили или даже не умели читать, хотя из нас пятерых я оказалась младшей). Может быть, человеческая память слишком уж благодарна, но с того дня я не припомню ни единого случая, чтобы мы поссорились или подрались.

Осенью мы распрощались с насиженным местом и перешли в другую группу.

Именно сплоченность помогла нам пережить следующий год.

В первый же день в новой группе каждый из нашей пятерки ухитрился заработать по два-три выговора с доведением до сведения родителей. Досталось вообще-то чуть не всей группе, но подробности, нас не касавшиеся, я помню смутно. Половина из них были откровеннейшими придирками, а половина – просто не по адресу (ладно, ладно, призна ю , на шведской стенке висели, но уж бачки в туалете ломать – это, простите, не наш профиль!). Пережив первый шок, мы стали искать пути к спасению.

Другим детям, сходившимся и расходившимся под настроение, воспитательницы живо «обломали рога». Мы же оказались не только конкретными анархистами, но, что более важно, анархистами дружными.

Поняв, что у обеих воспитательниц возникает культурный шок, когда мы делаем робкие попытки подобраться к имеющимся игрушкам («Вы их сломаете!» – а зачем тогда они вообще здесь выставлены?..), мы оскорбленно залегли на дно. В тот год мы жили по классической английской поговорке «Мой дом – моя крепость» (благодаря английскому уклону нашего садика мы эту поговорку знали прекрасно), причем в буквальном смысле этого слова.

Итак, на весь следующий год мы отвоевали северо-восточный угол и кусочек окна. Передвинули туда один из столиков, взяли дополнительный стул. С одной стороны – столик, с другой – шкаф с потрепанными запретными игрушками образца семидесятых годов, а третью сторону мы злорадно прикрывали штурвалом и силуэтом корабля размером два метра на семьдесят сантиметров. Это чудо фанерного искусства мы могли перетаскивать с места на место только втроем.

На нас орали. Нас увещевали. Нас разводили по разным углам. В конце концов, на нас махнули рукой.

Мы будто превратились в касту неприкасаемых. Только нам разрешалось есть впятером за одним столом. Другие – извольте по четыре. К слову сказать, только наша пятерка ела что-то помимо детсадовской еды (другие – разве что конфетки в карманах таскали). Само собой получилось, что никто из детей не покушался ни на наш угол, ни на две здоровенные бутылки из-под кетчупа (единственные игрушки, которые нам удалось выбить для себя).

«Мой дом – моя крепость...» Само собой получилось и то, что мы стали воспринимать себя как семью. Если раньше мы не делали таких громких заявлений, опасаясь насмешек, то теперь наше упорное противостояние воспитательницам снискало нам уважение. Ни одного насмешливого слова от сверстников мы не услышали.

Мамой, безусловно, стала я. Все мое семейство часто говорило мне: «Ты красивая» (особенно если я приходила в юбке). Учитывая, что большую часть моего гардероба до меня носило еще три-четыре поколения, думаю, высказывание относилось именно к моей дикой внешности. Желтоватая кожа – подарок от азиатских предков, – полудлинные жесткие волосы и шрам через пол-лица. Но мальчишки ни разу не спросили: «Откуда он?» (а впоследствии на этот вопрос я замучилась отвечать). По-моему, они этот шрам вообще не замечали.

Роль отца выпала Руслану. Худой, высокий, с тонкими чертами лица и серьезный – из-за этого он казался старше всех нас. Он мог заставить слушать себя, не прибегая при этом к силовым приемам.

Наши «сыновья», Ромка и Андрей, были похожи между собой. Немного походили они и на Руслана – такие же пепельноволосые и сероглазые, но ниже его и более круглолицые. Типичные славяне. Получив к тому времени зачаточные познания в генетике от папы – кандидата биологических наук, – я пробовала спорить, утверждала, что чаще всего сыновья похожи на матерей, а дочери – наоборот, на отцов, но быстро смирилась.

И, наконец, у нас была собака. Миша, лучший артист среди нашей пятерки, не возражал против своей роли и отдавался ей с полным жаром.

Если бы Мишенька в самом деле превратился в собаку, думаю, он был бы ньюфаундлендом. Огромным черным водолазом, который весело бегает наперегонки с детьми, катается с ними по коврам, вываливает язык от жары и часто получает вредную, но вкусную подачку. (Впрочем, последний пункт и в отношении Миши-человека выполнялся неукоснительно.)

Несколько раз к нам, на правах дочки, пробовала присоединиться Аня, обладательница длиннейшей черной косы. Мы не прогоняли ее, но она не прижилась. Другие же пытались и того меньше.

Неизменным атрибутом наших игр была еда: родители давали нам с собой бутерброды, какие-нибудь соки или компоты, а мы сваливали их в общую кучу. Я приносила игрушечный сервиз, вполне приличных размеров. Желтый и зеленый прибор – отцу и матери. Два розовых – сыновьям (потому что одинаковые). Две плошки для собаки. Мальчишки сваливали свою еду на стол и пододвигали ее мне, а я кромсала бутерброды тупым пластиковым ножом (таскать из дома свои складешки я остерегалась).

Хорошо помню нашу первую трапезу: вареная колбаса, усохший изломанный белый хлеб, отвар из шиповника. Мы выпили и закусили, а после по неизвестной причине дружно маялись животами, но нашего энтузиазма это не охладило.

И так – день за днем. Целый год.

В следующей группе мы уже не заявляли налево и направо, что мы – семья, да и нужда в столь суровом антагонизме отпала: по счастью, на весь садик нашлось только две воспитательницы, которые ошиблись профессией, и обе они остались в средней группе.

Мы снова были на втором этаже, стенка в стенку с «Калинкой».

Теперь нашим излюбленным местом стал угол между подоконником и «украинским уголком». Иногда мы потихоньку расковыривали лантушки, набитые якобы пшеницей, которую селянин везет на мельницу, доставали оттуда сырые зерна подсолнечника. Одно-два зернышка каждому – ведь лантушки были крохотными, в ладонь взрослому человеку, и, если взять больше, это бросилось бы в глаза.

Не помню, чтобы мы очень уж много играли на ковре, вместе со всеми. На улице – бегали вовсю, а в группе по большей части сидели в облюбованном углу и рисовали, или складывали фигурки из бумаги. Летом мне пришлось обрезать косы, и, чтобы сделать их отсутствие менее заметным, я надевала венок, висевший там же – а после сердито отбрасывала за спину ленты, если наклонялась слишком сильно, и они падали на лист бумаги. Удивленная тишиной, подходила воспитательница. Объясняла, как удобнее держать карандаш, помогала что-то нарисовать или рассказывала, что значит цвет каждой ленты в венке...

Иногда спокойствие и тишина казались слишком уж томительными. Однажды, начитавшись каких-то советских рассказов (кажется, это были «Живые страницы», огромный кирпич альбомного формата и толщиной в ладонь взрослого человека), я пересказала их приятелям и предложила подсунуть кому-нибудь на стул... нет, не кнопку, а всего лишь зеленый каштан.

Мои мальчишки долго смотрели на меня, а после Ромка робко высказал общую недоуменную мысль:

- Это же больно... И с чего они так смеялись?

Идея так и осталась нереализованной.

После Нового года над всем городом и, в частности, над детским садом «Дружная семейка» нависло ощущение усталости и грусти.

В первую очередь была виновата погода. После зимы люди ждали солнца, а пришедшая весна оказалась дождливой и похожей на встрепанную курицу. Воспитательница, убедившись в нашем спокойствии, разрешила нам играть в раздевалке. Мы развлекались там на ковре, просто потому, что с пола раздевалки можно было увидеть только стену соседнего корпуса и небо, и не смотреть на жалкие ветки в дождевых каплях.

Вопреки обыкновению, мы ничего не высадили на детсадовском участке: в такой дождь все равно бы все сгнило. К весне закрыли второй этаж того корпуса, где была «Калинка»: теперь там по стенам ползла плесень, а крыша протекала. По той же причине закрыли и одну из комнат нашей группы. И снова – шепотки по углам: аварийный... аварийный... Теперь уже и о нашем садике.

Весной мы впервые начали задумываться, что с нами будет дальше. Это странно прозвучит, но мы почувствовали себя взрослыми: еще один год, и надо будет идти в школу, и что тогда? Эта мысль тщательно изгонялась, чтобы через неделю вернуться вновь.

Все мы жили достаточно далеко друг от друга, чтобы родители могли запретить нам даже думать о походах «в гости» или хотя бы во двор. У троих был телефон, но просить номер не очень хотелось. Может быть, хватало ума не навязываться после девяти-десяти часов активного общения. А может, просто страх перед телефоном... Кто его знает.

У нас оставался год с небольшим.

В один из последних дней мая мы уговорили воспитательницу ненадолго открыть дверь в «запретную комнату». Уговаривали наперебой, всей группой: интересно посмотреть... а вдруг там что-то осталось...

Когда дверь все-таки распахнулась, бывшую столовую я не узнала. Голые бетонные стены, лишь изредка с лохмотьями обоев, в плесени и водяных потеках. Ни стульев, ни столов. Остался один-единственный разбухший шкаф с шелушащейся краской, а в нем – такие же облезшие игрушки.

Впечатление убогости усиливалось еще и потому, что день выдался солнечным, а ветки окно этой комнаты не закрывали.

Кто-то из девочек взял со шкафа несколько пластиковых банок. Такие же банки были в группе, но даже если бы и не было... на пару секунд мне показалось, что лучше было бы ничего оттуда не брать, не тащить за собой затхлость заброшенного жилища. Сказать это вслух я постеснялась, но остаток дня комната с мутными потеками на стенах стояла у меня перед глазами.

Я уже говорила, что выше по склону была школа. Беленая бетонная кладка выше человеческого роста удерживала землю, чтобы ее не размыло дождем. Сверху на ней шла металлическая сетка. Особым шиком среди нас считалось пройтись по кладке.

В тот день некоторые дети остались в садике допоздна. Точнее, дотемна – и это в мае. Нашей воспитательнице подбросили и «приготовишек», и «средних», и, чтобы родители не искали нас по всем корпусам, она вывела своих подопечных на улицу.

В школе гремела дискотека. На стадионе, сразу у бетонной стены, жгли костер, и вокруг него отплясывали восьмиклассники. Я уже не помню, откуда мы точно знали, что вокруг костра пляшут именно балбесы четырнадцати-пятнадцати лет.

Позже танцующие переместились поближе к динамикам. «Где-то там за поворотом тебя ждет маньяк...» – неслось на всю округу. Мальчишек это соображение ни капельки не смутило. Мы, как обычно, подтянули качалку к стене, втроем сели на один конец и подняли двоих наверх. Палками Ромка и Андрей протащили несколько дымящихся головней под сеткой.

Мы разложили небольшой костерок под ветками старой туи. Ругать за идею нас почему-то не стали, может быть, потому, что на улице свирепствовали комары, а дыма у нас получилось изрядно. Воспитательница только присматривала, чтобы мы не обожглись. Оставшиеся потянулись к огню, подбрасывали молниеносно принесенные из группы старые газеты. У кого-то нашлась пачка печенья, мы коптили его над огнем и грызли, обжигаясь. После в ход пошло все, что хоть отдаленно напоминало пищу.

Мишенька раздобыл где-то веточку физалиса. Мы знали, что его нельзя есть, но до самого ухода с удовольствием следили, как шипят и лопаются на огне зеленые шарики.

Последний день промелькнул, как одно мгновение. Моя семья должна была ехать на дачу – не на один день, как обычно, а на три, чтобы подготовить огромный участок к трехнедельному отсутствию. А уже после – на море.

Окна были немного пыльными, и в лучах закатного солнца казались залитыми жидким огнем. У этого окна я прощалась со своими друзьями.

Кто-то из четверки кивнул на мои ноги и посоветовал:

- Тапочки возьми.

Действительно, каждый год я забирала тапочки, в которых бегала в группе, и в две недели добивала их на козьих тропах Одессы или на бердянской бетонке. Но я отмахнулась.

- После дачи я еще вернусь. Мама обещала.

Мы с мальчишками по очереди обнялись, подержали друг друга за руки: меня ведь не будет в городе три дня. Путешественники всегда вызывают уважение, и потому в тот вечер со мной тепло попрощались даже те, с кем я не особенно дружила.

Вечером, после ужина, мы с мамой вышли на наше поле. Оттуда можно было смутно разглядеть окраины. Мама посмотрела в сторону города и задумчиво сказала:

- Над городом дождь...

Это было пятого июня тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Я не вернулась. И, вопреки многолетней традиции, тапочки пришлось покупать не после поездки на море, а до нее, но в тот год покупка радости не принесла.

Половина моего города стоит на склонах холмов, на подземных речках, на рыхлых лессовых грунтах, вбирающих влагу, как старая тряпка. Каждый год понемногу проседают дома, трескается асфальт, лопаются трубы, выбрасывая фонтаны воды пополам с песком и грязью.

Шестого июня тысяча девятьсот девяносто седьмого года жители первого Тополя проснулись среди ночи от странного треска. Похожий треск донимал их вот уже неделю, но сейчас стал попросту оглушительным.

По стенам железнодорожного туннеля хлестала вода. Здания трещали от фундамента до крыши и уходили под землю. Влажно чавкающая грязь всосала гаражи, нижний детский садик, девятиэтажку. Школа рассыпалась, как карточный домик. Люди прыгали из окон, бежали к дороге, к твердой земле. Последним, уже вечером, рухнул корпус детского сада. Тот самый, где я с друзьями прощалась накануне.

В тот день погиб только один человек – отослал тех, кто пришел за ним, сказал, что сейчас выйдет – и не успел. Но об этом узнали позже. А пока люди, растерянные, полуодетые, сбились возле двух уцелевших девятиэтажек, плакали, звали своих родных.

Точно знаю, что в пять утра туннель еще был открыт. Несколько поездов прорвалось через него, а после оттуда выметнулся длинный грязевой язык. В тот же день перекрыли всю ветку.

У меня не сохранилось много воспоминаний о первых днях после трагедии, все смазано или вовсе черно. Мне рассказывали разное – и то, что было со мной, и то, что происходило в городе, но я не помню.

Случившееся будто совсем не затронуло меня. Только очень долго, когда я наталкивалась где-нибудь в тексте на слово «плывун», внутри что-то леденело. (Почему-то в то время слово «оползень» я слышала редко.) Да еще несколько лет подряд мне снился один сон. Вокруг – твердая, каменистая земля, но наш дом-«свечку» затягивает жидкая грязь. Бесшумно и стремительно. Я стою на подоконнике, в ночной рубашке, с ребенком на руках, и жду момента, когда можно будет прыгнуть. Когда надо будет прыгать. А за моей спиной стоит еще один человек – мой муж. И если я промедлю, он прыгнуть уже не успеет.

Наяву я некоторое время ходила в другой детский сад. Вместе с Аней, старой знакомой. Этот садик был красивее и лучше обустроен. Но мы, привыкнув к нашему зеленому сумраку, густой тонкой траве и полуразвалившимся дощатым песочницам, равнодушно смотрели на прилизанное бетонное великолепие. Особенно несимпатичными выглядели «лазалки»-пауки. Солнце казалось нам выжженным и тусклым.

Чаще всего мы стояли у калитки. Аня справа, я слева. Иногда выходили за калитку и стояли там. Аня справа. Я слева. Время от времени мы полушепотом говорили друг другу: «Убежим?»

Бежать было некуда. Мы могли простоять так по нескольку часов, глядя на дорогу. И я с трудом верила, что на этот раз мальчишки не придут на помощь.

Дожди шли все лето. Тучи расстреливали на подходе к городу, но, похоже, помогало это мало.

А в августе этого же года случилась буря, сильнее которой я ни до, ни после не видела. Два дня стены домов буквально тряслись под ударами ветра.

Утром на третий день небо прояснилось, и меня выпустили на улицу. Пока я шла, под ногами хрустели тополиные ветки, несколько раз мне попадались вывороченные с корнем тополя. Пройдя квартал, я вернулась домой.

Там я «накрыла на стол». Поставила посуду, которую в тот день увезла с собой на дачу.

Желтая и зеленая – отцу и матери. Две розовых – сыновьям, потому что одинаковые. И две плошки собаке.

За столом сидела я одна.

Я, правда, не знаю, чем закончилась бы наша дружба, сложись все по-другому. Может быть, мы бы дружили и по сей день. А может быть – поддались обыкновению нашего поколения запираться в собственной раковине, и наступил бы день, когда мы бы стали друг для друга лишними. Я благодарна оползню хотя бы за то, что он позволил мне сохранить добрую память о друзьях.

Мне осталось рассказать совсем немного.

Восемь лет спустя я возвращалась с дачи. Приближалась моя станция, электричка на ней не задерживалась дольше минуты, багажа у меня хватало (рюкзак и пара ведер), а вот на помощь рассчитывать не приходилось. Я заранее – за пару остановок – вышла в тамбур и от нечего делать принялась рассматривать стоявших там людей.

Что-то знакомое показалось мне в мальчишке, который стоял напротив меня. Длинная, словно летящая к небу фигура, пепельные волосы, острые ярко-серые глаза на тонком лице... Видимо, показалось не мне одной. Минуты две мы приглядывались друг к другу, а после парень провел кончиками пальцев по щеке до мочки уха и вопросительно сдвинул брови. Я – будто бы случайно – заложила за ухо длинную прядь, прикрывавшую мой шрам, и чуть повернула голову.

Парень подскочил ко мне. Глухо звякнуло ведро. Позже выяснилось, что он налетел ногой на металлическую кромку и сорвал кожу на пальцах, но в тот момент он не обратил на это никакого внимания. Мы крепко схватили друг друга за руки – так же, как в день прощания...

Мы вышли на остановке перед Встречной и шли, держась за руки, до самого моего дома. Одно ведро тащила я, другое Руслан отобрал. Мы молчали, не зная, с чего возобновить знакомство. У нас не было ни дома, ни круглолицых сыновей, ни лохматого черноголового пса. Мы не были ни мужем, ни женой, ни отцом, ни матерью. И только Господь Бог ведал тогда, какое слово нужно было подставить в эту фразу – «уже» или «пока».