Батька Махно — от Екатеринославской тюрьмы до Варшавской

Захватив Екатеринослав, вспоминал З. Арбатов, местом своего штаба в городе батько Махно избрал большой дом доктора Гербильского, где была и квартира мемуариста. В поздний час ночи, почти на рассвете, окруженный добрым десятком ребят, вооруженных с ног до головы, батька Махно появился в этом доме. Он хотел выбрать наибольшую из квартир для своего штаба. Махно пожелал также, чтобы каждый квартиронаниматель представился ему лично.

Последняя сцена произошла в одной из комнат квартиры Зиновия Арбатова, которую Махно чуть было не облюбовал для своего штаба:

— Кто ты такой? — вдруг обратился он к журналисту.

Не долго думая, тот ответил:

— Артист! — так как считал, что эта профессия для Махно будет менее неприятной, чем занятие литератора.

— Раз ты артист, тогда представь нам что-либо!.. Покажи, умеешь ли ты ходить на руках!..

Его спутники мало интересовались батькиной беседой и с неимоверной жадностью пожирали все, что находилось на столах.

— Не все артисты умеют ходить на руках! — спокойно пояснил редактор. — Это специальность артистов-акробатов... Я же артист, играющий в пьесах, представляющих людей каждого дня!

— Значит, ты никому не нужен! — коротко и быстро вынес свой приговор батька Махно и вернулся к обильному завтраку.

Махно приказал одному из своих бойцов отправиться во временный штаб и распорядиться, чтобы “войска” ровно через час выстроились на Тюремной площади для парада. Тюремная площадь в старом Екатеринославе находилась в сквере, где сейчас облсовет и областная госадминистрация. Там, где прошлым летом провели реконструкцию сквера, и была тюрьма, в которой в 1908-1910 годах сидел Нестор Махно.

Из окон своей квартиры, на углу Казачьей и Садовой, Арбатов видел огромное здание арестантских рот и расположенную перед ним Тюремную площадь. В невероятно пестрых одеяниях, на дивных арабских лошадях, с чудовищным вооружением, небольшими группами стягивались отряды батьки Махно к Тюремной площади и строились по кавалерийским принципам. Все были на конях. Пеших отрядов не было.

Вот как описал мемуарист внешний вид махновцев. Всадники были одеты в дорогие шубы, некоторые из них имели на голове вместо папах дамские меховые муфты или серо-бурых лисиц, схваченных по концам бечевкой. Многие из них носилина плечах дорогие ковры и дорожки, также грубо скрепленные веревками. Вооружение состояло из ручных пулеметов, карабинов, казачьих пик, артиллерийских сабель и огромного количества ручных гранат, заткнутых за пояс или прикрепленных к седлам.

И если представить себе, что за час до сбора войск пустовавшее колоссальное здание арестантских рот было изнутри и извне облито керосином и отдано огню на полное уничтожение, то пестрота и чудовищность этой картины может легко рисоваться даже слабому воображению. Здание арестантских рот ярко пылало, когда на кровном жеребце показался батька Махно. Свои войска он приветствовал короткими словами:

— Здорово, подлецы!

— Здоров, батька! — загремела тысячная масса убийц, грабителей и разбойников.

Махно произнес короткую речь, объявив, что все магазины, лавки, склады, винные погреба, банки и все предприятия города безо всякого исключения переходят с момента окончания им своей речи в собственность бедноты, и всякий вправе взять себе столько, сколько ему необходимо для покрытия своих нужд...

— Но если кто-либо вздумает при этом обогатиться, тому — пуля в лоб! — закончил он свои слова и вскачь унесся к своему временному штабу.

Спустя несколько минут весь город подвергся небывалому грабежу. Бочки подсолнечного масла были разбиты на Базарной площади, а рядом с ними толпа громила бочки с вином. Дорогие меховые шубы топтались грязными сапогами и утопали в море вина, ликеров и коньяку из разбитых бутылок. Бочки масла заливались опрокинутыми бочками керосина, а белье, посуда, мебель, ковры, куски полотна и сукон были свалены в кучи, которые в диком стремлении к уничтожению были отданы огню.

Немногие из бедняков унесли домой чистую новую сорочку или цельный, не поломанный стул. Разгром шел с ожесточением, яростно и неудержимо.

К вечеру воля батьки Махно была в точности исполнена — город был разграблен до последней бакалейной лавочки. Результат получился весьма определенный: богачи, как думал батька Махно и его приверженцы, обеднели, но и бедные остались такими же нищими, какими были до занятия города их благодетелем...

Около трех дней городская чернь копошилась в грудах наваленного добра, охраняемая вооруженными махновцами. Затем улицы города снова опустели, и жизнь совершенно замерла.

От явной нужды первыми застонали чиновники почтово-телеграфного ведомства. Они выбрали из своей среды делегацию из пяти наиболее старых служащих, которые отправились к Махно с тем, чтобы изложить ему тяжелое положение товарищей. Махно принял делегатов, но уже после их первых слов дико заорал:

— Убирайтесь вон ко всем чертям! Мне никакая почта не нужна, и пора отучиться от этой буржуазной привычки писать дурацкие письма!.. Я не написал в моей жизни ни одного письма, а живу ведь! Так вот! Мой закон: почта и телеграф закрываются, служащие распускаются, а для выплаты жалованья вашим товарищам передаю в полную вашу собственность наличные деньги и все имущество почты, с которыми вы можете делать всё, что хотите!

Железнодорожные чиновники надеялись на более реальные успехи у батьки и также отправили к нему делегацию, но она услышала от него почти то же, что и ее предшественники.

— Ко всем чертям! Только столкновения и крушения устраиваете!.. Ни в чем не повинных людей калечите и убиваете!.. На кой бес мне нужна ваша железная дорога? — обрушился он на оторопевших чиновников. — Если мне нужно ехать куда-либо, то я беру тачанку или коня и мчусь, куда надо... Вот мой закон: все железнодорожное имущество передаю вам — железнодорожникам в полную собственность, и делайте с ним, что хотите, а ко мне не лезьте больше!

Казалось, что город Екатеринослав на веки вечные отдан батьке Махно. Екатеринославцы были отрезаны от всего мира и в таком состоянии прожили более шести недель. Без писем, без газет, без телефона, без света, без воды, и лишь изредка разрывался где-либо в городе пушечный снаряд, посланный кем-то с левого берега Днепра. В течение этих жутких недель многие, относившиеся к крупной буржуазии, погибли, изрубленные саблями и изрешеченные пулями одичавших сподвижников Махно.

В необъятной же России революция шла своим чередом, расширяясь и углубляясь. Большой белогвардейский отряд, “драпавший” после жестокой схватки с гораздо более сильной красногвардейской частью, пытался пробиться в сторону Крыма, и для этого ему необходимо было пройти Екатеринослав и там по железнодорожному мосту переправиться через Днепр. Тут этот осколок Белой Армии наткнулся на сплоченную группу батьки Махно.

Под городом вспыхнула короткая, но кровавая схватка, быстро перенесшаяся на улицы и площади города. От своих разведчиков Махно узнал, что отступающая часть Белой Армии значительно превосходит его силы. Он быстро определил бессмысленность долгого сопротивления и приказал своим бандам отстреливаясь покинуть город.

Повозки-тачанки, нагруженные всяческим добром, вперемешку с лентами для пулеметов и снарядами для легких орудий, поверх которых стонали раненые, длинной цепью потянулись из города, прикрываемые небольшим отрядом наиболее отчаянных стрелков.

За несколько минут до того, как Зиновий Арбатов из окон своей квартиры увидел первых всадников Белой Армии, по Садовой улице верхом на арабском коне проехал Нестор Махно, имея по обеим сторонам незначительный конвой, искусно сдерживающий напор разгоряченных белых бойцов…

Попав позже в Берлин, З. Арбатов пытался узнать кое-что и о судьбе батьки Махно. Но, несмотря на обилие русских эмигрантов, живших в ту пору в этом большом городе, никто точно не знал, где Махно, жив ли он, и лишь некоторые неуверенно говорили, что Махно с остатками своих банд, теснимый организованными полками Красной армии, был прижат к румынской границе, перешел ее и оттуда попал в Польшу, где и сдался польским властям. За переход границы без установленного разрешения он, будто, был приговорен к тюремному заключению. Впоследствии Арбатов узнал с достоверностью, что Москва требовала выдачи Махно, но польские власти на это не соглашались или требовали за него слишком большую политическую плату. Махно был посажен в варшавскую крепостную тюрьму.

В 1923 году Зиновию Арбатову пришлось по делам издательства отправиться на несколько дней в Варшаву, где он встретил своего товарища по екатеринославской гимназии, поляка, занимавшего видный пост в польском министерстве внутренних дел. После долгих воспоминаний о прошедших юных и молодых летах они перешли на политические темы, и приятель упомянул, что под его ведомством находится ныне батька Махно, о котором польское правительство ведет тяжелые переговоры с Москвою.

Арбатов вспомнил свою встречу с Махно и в кратких словах рассказал о ней приятелю.

— Хочешь навестить его в тюрьме? Любопытно, узнает ли он тебя! Если хочешь, то я могу устроить тебе свидание с ним хоть бы и через час!..

Уже стемнело, когда Арбатов в сопровождении своего приятеля, за которым следовал тюремный надзиратель, проходил длинные пустые и мрачные коридоры, вдоль которых по обеим сторонам тянулись наглухо закрытые тяжелые двери.

Вскоре приятель ввел его в большую, нормально освещенную камеру, которую надзиратель предварительно открыл тяжелым железным ключом, предложил Зиновию Юрьевичу для передышки папиросу, а сам прошел в другую дверь, откуда вскоре вслед за ним вышел... батька Махно.

“Маленький, чуть сгорбленный, щуря глаза от, по-видимому, сильного для него света, в военного покроя темной куртке, в штанах, всунутых в короткие голенища сапог, держа руки за спиной, — вспоминал З. Арбатов, — он сделал шаг вперед, увидел меня, остановился, еще более нахмурился и впился в меня своими воспаленными, круглыми и сильно-прищуренными глазами”.

Лицо Махно приняло недружелюбное, почти злое выражение. Он сделал еще один шаг вперед и вдруг хрипло спросил:

— Чего вы от меня хотите? Кто вы?

Польский приятель обратился к Махно и, предложив ему сесть к столу, пояснил цель его прихода.

— Вы большевик? — упорно глядя на Арбатова, вновь спросил Махно.

Арбатов успокоил Махно заявлением, что он не большевик, а находится в противоположном им лагере, и хотел бы только повидать его, так как уже однажды коротко беседовал с ним во время пребывания в Екатеринославе.

Махно оживился:

— Ах, так! Вот оно что! Вы жили тогда в Екатеринославе?! Славное было время! — Скажите, правда ли то, что писали в газетах о моих войсках? Неужели это было в действительности: грабежи, убийства и разгром всего, что им попадалось на глаза?

Эти вопросы Махно весьма озадачили журналиста, и тот решил уклониться от прямого ответа.

— Нестор Иванович! — начал гость. — Не имеет никакого смысла ныне возвращаться к тому, что было! Но скажите мне, что вы думаете о будущем? Как вы себе представляете ваше собственное завтра? Какие увас назревают планы?..

Махно нервно поморщился, откинул свои длинные волосы на затылок, встал со своего места, зашагал по камере, все еще держа руки за спиной, словно они были скованы, и заговорил:

— Мои планы выработаны до мельчайшей тонкости!.. Но, доколе я нахожусь за решеткой, понятно, ничего предпринять не могу... Вы ведь знаете, что моя голова представляет сейчас объект торга... Московские бандиты требуют моей выдачи... Польские власти пока уклоняются от этого... Чем этот торг кончится — сказать не могу!

Как только я снова буду на свободе, то немедленно вернусь на Украину с тем, чтобы там продолжить начатую мною войну против всего, что означает власть, а тем более против власти красной... Моя идея — анархизм и полнейшая анархия во всем... За эту мою идею я готов и голову отдать!.. Нам, анархистам, не нужны ни правительства, ни тюрьмы! — При этих словах он резко взглянул на приятеля-поляка, молча слушавшего эту беседу.

— Болезнь легких я нажил во время моего заточения в Бутырской тюрьме... Казалось, что с годами все прошло, но не тут-то было... Теперь болезнь снова выступает... Но это не удержит меня от выполнения моих намеченных планов... Как только я буду на свободе — немедленно же начну новую борьбу... Будет много крови... Будут моря крови, в которых тысячи людей утонут, но я ни на шаг не отойду от моей программы!..

Он умолк и, видимо, глубоко задумавшись, стал вновь шагать по камере, что за годы пребывания в тюрьме стало его привычкой. Арбатов воспользовался наступившей паузой и спросил:

— Скажите, Махно! Нельзя ли вести борьбу без крови... я думаю, войну идейную?.. Ведь в борьбе с оружием в руках зачастую проливают кровь люди, менее всего в чем-либо виноватые!

Махно приостановился и после короткого раздумья ответил:

— Я постараюсь по возможности поменьше проливать кровь невинных людей... Но кровь будет литься, как вода в Днепре! — почти в исступлении закричал он.

Приятель Арбатова приподнялся и кивнул товарищу, тихо шепнув, что им пора оставить тюрьму. Вопреки ожиданиям, Махно протянул гостю руку и вновь заговорил:

— Вам пора уходить... Так вот!.. Если вы намерены что-либо написать о встрече со мною, так не забудьте начать с того, что моей первой задачей является вырваться на свободу, а там польется кровь, даже ценою моей собственной гибели в ней!..

“Я предложил ему написать несколько строк из его «программы», которую я, может быть, где-нибудь опубликую, — сказал я ему”, — вспоминал Зиновий Арбатов.

На четвертушке почтовой бумаги он в кратких фразах набросал почти все, что ранее произнес, и закончил словами:

— Первый бой я дам большевикам, которые опоганили русскую революцию!..

Махно вновь схватил и крепко пожал руку гостя, и через несколько секунд тяжелая дверь бесшумно отрезала его от проведавших его людей.

Снова прошло несколько лет. Махно удалось выйти на свободу, но в Польше оставаться он не мог. На Украину он не вернулся. Некоторое время он провел в Данциге (ныне Гданьск), который тогда являлся самостоятельным городом и не находился под контролем польских властей. Оттуда он попал в Париж, где при содействии других анархистов издавал журнал “Борьба”.

“Вековая культура мирового центра тяготила мятежную душу Махно, — пишет в своем очерке Зиновий Арбатов. — Он тосковал по Дибровским лесам, по далекому простору полей вдоль широкого Днепра. Его тянуло к прекрасному арабскому коню. Ему мерещились пестро наряженные отряды его соратни­ков, а его больным легким хотелось вновь подышать дымом пожаров и едва ощутимым сладким запахом теплой человеческой крови... Но слабое здоровье покорило гордый дух степного разбойника... Ему не удалось выбраться из Парижа, где он и скончался на койке третьеразрядного городского госпиталя. Его останки были погребены на кладбище Pere-Lachaise”.